Слепой художник

Разбитая глина

… Иисус стоял, раскинув руки, на фоне православных церквей. Лицо его было безмятежно. Слева и справа от него пухлощекие ангелы дули в трубы.

В трубы судного дня?

Глиняная плита с рельефной скульптурой стоит на полу, прислонившись к стене. Она постоянно притягивает взгляд. И безмятежностью, и простодушной выразительностью. Церкви и ангелы немного пропадают, расплываются вдали и в вышине. Но Христос сделан тонко и подробно. Его глаза смотрят и на зрителя, и в себя. На праведников, и на грешников, и в собственную душу, не убоявшуюся страданий за все человеческие грехи сразу. Глаза Христа похожи на глаза скульптора, из-под рук которого вышли и развевающиеся одежды, и размытые контуры крестов, и облака на горизонте. Скульптора зовут Анатолий Павлович Кончаков.

Сегодня он – гость «Смены».

* * *

- Вы верите в Бога, Анатолий Павлович?

- Нет, меня вырастили атеистом. Но я чувствую, что сейчас такое время – Бог возвращается в наши души. А вот этот ангел, левый, на Ваш взгляд, как получился?

- Намеком. Он словно выступает из глины. Зритель видит не ангела, а впечатление от летящего детского тельца и складок одежды. А почему Ваш Иисус такой спокойный, неэмоциональный и нестрадающий?

- Потому что он, на мой взгляд, беспристрастен. Страдание уже позади. Он смотрит на нас без радости и без печали. Он все про нас знает. Его ничем не удивить.

И правда, в работе не чувствуется одержимости верующего. Скорее беспристрастность человека, сомневающегося в том, что за перенесенные страдания нам кто-то когда-то заплатит по счету «на предьявителя». Вряд ли заплатят. Жизнь – не пластиковая карточка.

Анатолий Павлович КОНЧАКОВ – скульптор. Но его глаза, как и глаза его Христа, смотрят скорее в себя, чем на мир. Он – незрячий. Таким родился. Он видит не глазами, а пальцами и интуицией, обостренным слухом и сердцем.

Ему очень интересно показывать свои работы зрячим. Кого тут только не было, в расселенной квартире на шестом этаже в доме по Гатчинской улице! Скульпторы, искусствоведы, друзья. Анатолию Павловичу всегда хочется услышать: совпадает ли созданный и прочитанный пальцами образ с визуальным восприятием. Как чувствуют зрячие люди экспрессивность его работ? Действует ли на них импрессионизм мира слепого?

Иногда посетители высказывают не то, что хотелось бы услышать Анатолию Павловичу. Он спорит. Он настаивает на своих ощущениях, на своем замысле, на своем авторском праве распоряжаться мокрой глиной. Кто-то называет его профессиональным скульптором. Кто-то говорит о любительстве и самодеятельности. Во всяком случае, по словам Анатолия Павловича, вопрос о принятии его в ряды Союза художников никогда не стоял.

Квартиру на Гатчинской давно отдали Дому культуры имени Шелгунова. Здесь люди со слабым зрением учатся английскому языку и занимаются керамикой. Работы Кончакова занимают одну из маленьких комнат.

- Здесь неубрано, - предупреждает он, открывая дверь. – В этой квартире можно только чем-то тихим заниматься. Вышиванием или английским языком. И то, если не говорить хором. Я сейчас покажу Вам одну большую работу. Если таких скульптур притащить сюда несколько, пол рухнет.

Наконец, дверь открыта. Мастерская как мастерская. В ведрах на полу – глина. На подставках – завернутые в мокрое незаконченные работы. На полках – скульптура.

Анатолий Павлович снимает полиэтилен с одной работы. На меня смотрит нервное лицо молодого музыканта. Я уже чувствую, что это музыкант, хотя скульптор еще не проронил ни слова. Высокий лоб, тонкие черты лица, нос с горбинкой. Немного похоже на молодого Шопена.

- Я мучаюсь над этим портретом много лет, - говорит автор. – Физиономию нашел, волосы нашел, а дальше никак не получается. Делаю и ломаю, делаю и ломаю. Когда-то знал этого человека. Изумительный был музыкант…

Жизнь у меня очень полосата. Иногда мне работается с удовольствием. А иногда я думаю: ну сделаю я сто голов, сто пятьдесят. Поднатужусь – сделаю триста. А кому это нужно? Зачем? После таких мыслей и ноги в мастерскую не несут. Сижу дома, слушаю радио. Так что не ищите в моих работах фотографического сходства. Я делал портреты Шелгунова и Брайля. Но я же их никогда не видел и не увижу! Тем не менее бюст Брайля моей работы взяли в наш музей. Значит, чем-то похож.

Кончаков говорит о себе – «не видел и не увижу». Он получает информацию о мире с помощью рук и слуха. Но умеет возвращать ее на языке образов и эмоций. Конечно, он прав. Это – зрение.

Анатолий Павлович прекрасно угадывает реакцию собеседника. Он чувствует, когда Вы улыбаетесь, когда Вам неловко, а когда Вы просто молчите без всякого выражения. Он ощущает Ваше перемещение по комнате по движению потока воздуха. Анатолий Павлович знает наизусть значительную часть Петербурга и все станции метро. Он самостоятельно ездит по городу. Он переходит улицу, ориентируясь по шуму машин и струям горячих выхлопных газов.

Он не одинок – у него есть семья и взрослый сын. Как же ему живется там, в полной темноте, прерываемой звуками родных голосов и шумом города за окном? В темноте, полной выступов и впадин, горячего и холодного, сухого и мокрого? Или за долгую жизнь темнота уже получила множество оттенков, наполнилась запахами и шумом, работой, семейными заботами и прикосновениями мокрой глины? Зрячий слепого, как и сытый голодного, не разумеет. В наших глазах слепые – инопланетяне. А им, наверное, кажется, что зрячие понапрасну тратят свои головокружительные возможности, подаренные им вместе со зрением. Что они не используют на полную катушку мир, который не прячется за непроницаемую пелену. Что зрячие – равнодушны и жестоки, а зачастую и туповаты, потому что невнимание к собственному внутреннему миру всегда оборачивается примитивностью. А слепой погружен в себя принудительно и навечно.

Анатолий Павлович мягко замечает, Что возможности людей с недостатками зрения гораздо шире, чем принято считать. Официальная медико-педагогическая доктрина, сохранившаяся со времен социализма, утверждает, что слепой к творчеству неспособен. И учить его лепке и рисунку – пустая трата сил.

Скульптуры Кончакова редко участвуют в выставках авторов с ограниченными возможностями. Их можно увидеть только в галерее «Школа Сидлина». Они достаточно велики по размеру, и потому, как считает автор, их никто не покупает. Впрочем, однажды галерея продала один рисунок Кончакова за достаточно высокую цену. Анатолий Павлович рассказывает об этом со смехом.

- Я купил цветные восковые мелки и с размаху что-то намалевал. Какой-то профиль. Отдал в галерею. Пришел человек с деньгами, заинтересовался. «Что Вы, - говорит ему сотрудник галереи, - это прекрасная работа, редкое художественное направление, потрясающий экспрессионизм! Отличный вклад денег!» Человек не выдержал и купил. Но я думаю, он просто решил помочь мне таким деликатным способом. Те деньги пришлись очень кстати. Галерея «Школа Сидлина» делает для нас большое дело. Слепому скульптору или художнику очень важно знать, что их работы видят, высказывают о них какое-то мнение. Нам необходимо общение со зрячими художниками. К сожалению, они не очень интересуются нами.

Должно быть, произведения незрячих скульпторов и художников – это уже явление особого порядка. Они отличаются от обычных скульптур и картин. Они сделаны на каком-то высшем уровне интуиции и знаний о мире. Это уже другое искусство. И искусствоведу никогда не проникнуть в такие работы – немного условные, существующие по своим законам, рожденные из внутреннего мира. В работы, в которых понятие «образ» доведено до своего логического конца. Наверное, где-то на земле существует это особое искусствоведение. Скульптуры и картины незрячих изучаются и анализируются до мельчайших оттенков. Для нашей жизни художественное творчество слепых – это что-то лишнее. Как писал Чехов в пьесе «Три сестры» - «Вроде шестого пальца на руке».

Анатолий Павлович закончил единственную в Петербурге школу для слепых. Когда-то она помещалась на Петроградской, потом, в шестидесятых, переехала на Охту.

- У нас была одна воспитательница – вспоминает Кончаков. – Она заметила мои художественные потуги. Пристроила во Дворец пионеров, в художественную студию, а я к тому времени был давно уже не пионер. Занимался лепкой, скульптурой, но скоро бросил. В 1961 году вдруг узнал от одного знакомого, что в школу для слепых пришел Юрий Алексеевич Нашивочников и стал вести кружок скульптуры и рисования. Я сразу помчался туда. Так мы и познакомились с Юрием Алексеевичем. Нашивочников давным-давно закончил Академию художеств. Считает себя учеником Матвеева. Однажды он увидел в журнале работы незрячих и это произвело на него сильное впечатление. Ему захотелось встретиться со слепыми. Он появился в нашей школе, познакомился с ребятами и понял, что они могли бы интересно работать. Долгие годы Юрий Алексеевич был единственным педагогом в бывшем Советском Союзе, обучающим незрячих художественному творчеству. Он написал программу обучения, искал материалы, необычные приемы. Например, он учил нас так: под бумагу клал что-то мягкое – ризину или толстую ткань. Если по бумаге проведешь карандашом, получится выемка, вдавленная бороздка, если у тебя хорошее осязание, можно себя контролировать.

У меня уже был навык работы с пластилином. Я захотел делать портреты. Поэтому Юрий Алексеевич вручил мне муляж черепа, и мы занялись анатомией. Фотографического сходства мне передать не удавалось, в основном я занимался разработкой психологии. Помните в галерее бюст Бетховена? Это ведь не Бетховен, а эмоциональное напряжение, дух такой мятежный. А помните большую голову с воротником? Получился типовой портрет партийного деятеля времен застоя. На конкретного человека, мою модель, он мало похож. Кстати, этот партийный деятель был слепым. Представляете, какой образ? Тотальная слепота партии.

Я делал много портретов. И многие уничтожил собственными руками. У меня был круговорот глины. Делается работа, которая мне интересна. Глина кончилась – значит, беру старую работу, бью, размачиваю. Об одной скульптуре я жалею. Это был портрет Ленина. Жуткая такая физиономия: преувеличенный череп, глаза – щели. Не карикатура, нет. Скорее, мыслящая машина без эмоций. Моя работа всегда шла неровно, с перерывами. Иногда я по три – четыре года ничего не делал. Когда в семидесятые годы Юрий Алексеевич был вынужден уйти из школы, у меня был перерыв в шесть лет.

Анатолий Павлович может говорить о своем учителе Нашивочникове часами. Часами рассказывает о своих товарищах. Бережно и любовно показывает их работы. Они стоят на полках в комнате, соседней с его мастерской.

- Вот одна из первых чашек, которую я сделал. Видите, кривовато, обжигу не подлежит. Это, кажется, Андрюшины работы, еще не обожженные. Это такая техника. Берется плоский пласт глины и вот так сворачивается. Поэтому все фигурки в плащах, в длинных одеждах. Когда эти работы обожгут и покроют глазурью, они вообще будут замечательными. Такая интересная фактура. Продаются ли они? Изредка их покупают на благотворительных выставках Иногда принимают в коммерческие магазины. Жаль, что Вы не посмотрели деревянную скульптуру Олега. Дерево – это совсем другой материал. Живой, послушный. Не то что глина или гипс. А Вы помните в галерее Тамарины рисунки? А чеканку по фольге? Это великолепные работы, изумительные. Мало кто видит их достоинство…

Когда-то учитель незрячих художников Юрий Алексеевич Нашивочников написал диссертацию о своей методике. В Институте Герцена её завернули. Отговорились недостатком материала. Тогда, в семидесятые годы, искусство слепых не приветствовалось. История сделала свой очередной виток по спирали, а до творчества людей с ограниченными возможностями опять никому нет дела. Незрячие художники и скульпторы стремятся не только продавать свои работы. Для них гораздо важнее, чтобы их творчество увидели и оценили.

- Что Вы скажете об этой работе? – спрашивает Анатолий Павлович.

- Это человек, который о чём-то просит Бога?

- Я, когда делал его, думал немного о другом. Я представлял себе человека, который дошёл до последней ступени отчаяния. У него нет ни крова над головой, ни пищи. Он устал мучиться. И вскричал: «Господи, доколе?»

В небольшой скульптуре уместилось всё – крик, слёзы, страдание. Лицо человека в плаще искажено. В жесте рук – мука. Я не знаю, что это – колдовство или талант. Но незрячий скульптор показал то, что редко видят зрячие. Он абсолютно точно передал то оцепенение, в которое впадает человек, когда его мир валяется в обломках. Маску неподвижности, которая стягивает лицо страдающего.

Нет, вряд ли нам кто-нибудь за что-нибудь заплатит на небесах. Разве что позволят отыграться самому. Но мы все в разных условиях. И если у человека весь мир находится на расстоянии протянутой руки, он вряд ли сможет играть по общим правилам. Можно объяснить все, что угодно. Можно толковать о колебаниях энергетических полей, биоэнергетики, астральном знании. Можно изобретать машину времени и посылать в прошлое мышей. Но откуда у незрячего человека могли появиться такие четкие знания об окружающей действительности? Как он мог научиться передавать тонкие оттенки настроения? Кто подсказал ему, как развивается по ветру плащ и как падают на плечи женские волосы?

- Не тот ли, что изображен на его гипсовом барельефе?

- Анатолий Павлович, а Вы получили какую-нибудь профессию?

- Конечно. У нас есть специальные предприятия для слепых. Знаете? Вот там я и учился, а потом работал.

- Анатолий Павлович говорит об этом скупо и без всякого выражения. Что же это должна быть за работа, если человек даже не хочет о ней рассказывать? У нас очень ограничен выбор профессий для незрячих. Ничего творческого, интересного, никаких адоптированных компьютеров. Никто уже не сможет подсчитать тот потенциал, который мы потеряли, пренебрегая трудом людей с недостатками зрения. Ведь когда у человека отсутствует одно чувство, у него бурно развиваются четыре остальных. Природа не терпит пустоты и стремится ее заполнить. Слух, ощущение и интуиция, развитые до того, что способны компенсировать недостаток зрения, разве это не уникальные возможности, которые у нас никто не пытается использовать? Конечно, общество должно сначала поднапрячься, рассчитать рабочие места, создать их, продумать условия для незрячих. И никто даже не предполагает, какой можно получить результат. Но нашему обществу всегда некогда. Оно лихорадочно что-то строит – то коммунизм, то светлое капиталистическое завтра.

Человек среднего роста и среднего возраста, седоватый, в кожаной куртке с белой тростью поднимается по эскалатору на «Петроградской». Выходит из метро и попадает на шумный большой проспект. Он знает, на какой стороне Большого меньше магазинов – следовательно, меньше людей. Он чувствует, где кончается тротуар и когда ему надо свернуть направо.

- Извините, - говорит он, когда его толкают. – Прошу прощения.

Незрячий скульптор едет в свою мастерскую. Он никогда не видел мира, но он все знает о нем. И даже если он разобьет в сердцах какую-то свою скульптуру, он не остановится. Не прекратит работать. Хотя нет зрителей, нет признания, нет возможности продать свои работы. Незрчий скульптор идет вперед, не останавливаясь. Поэтому нам зрячим, кукситься не пристало.

С гостем встречалась Елена Шульгина
(распечатка статьи из газеты «Смена» от 18 сентября 1993 года №211-212 (20590-20591) 3 страница).