Слепой художник
Паранормальная психология Соломона Копалкинда
Каждая эпоха, уважаемый зритель, порождает свои феномены. Этот непреложный факт известен, вобщем-то, любому сколько-нибудь образованному человеку. Однако наше обывательское сознание, сталкиваясь с явлениями и личностями, выходящими за рамки обыденности и будучи не в состоянии вместить их в себя, склонно, как правило, либо высмеивать, либо и вовсе не замечать их. Глядя со своей микроскопической колокольни, мы подобно лилипутам, в состоянии узреть лишь малую толику целого, а затем, основываясь на двух или трех пикселях, увиденных нами, самодовольно и самоуверенно, мы дорисовываем весь экран.
Мы делаем это, опираясь на собственные убогие представления о явлении, ибо опереться то нам больше и не на что. И потом, получив карикатуру, с удовольствием смеемся над ней, не понимая при этом даже, что смеемся мы, по сути, над собой. Большое видится издалека и по прошествии поколений наши потомки с удивлением будут вопрошать, как могли они там, в своем десятом, пятнадцатом или двадцать первом веке смеяться над столь очевидными вещами. Обруганное и высмеянное нами и выброшенное на помойку, либо вовсе не замеченное, феноменальное явление сие впоследствии оказывается вдруг краеугольным камнем, отправной точкой на новом повороте развития человечества, определяя собой целую эпоху.
Живя в своем времени, мы мыслим сиюминутно, нарекая его именами монархов и политиков: викторианская эпоха, времена Сталина и Хрущева, при Ельцине, при Путине, у немцев- при Коле и Шредере, при Клинтоне и Буше – у американцев и так далее до бесконечности по списку, составленному нами. Но время склонно корректировать этот список, вычеркивая одних и внося совсем другие фамилии.
Кому был известен монах Бертольд Шварц в средневековой Европе? Полоумный и черный от угольной пыли он, запершись в своей келье, толок в каменной ступке, во имя Божие, селитру и серу. Покуда не рвануло. Но спросите теперь, при каком монархе безумец изобрел порох, и вам ответят считанные единицы. А кто в тогдашней Испании знал Колумба, взявшегося искать Индию в западном полушарии? В отличие от монаршей особы, организовавшей всю эту авантюру, имя его было знакомо лишь родственникам, да узкому кругу соратников.
Иное дело теперь, когда у нас есть доколумбовая Европа и Европа после Колумба. Уверяю вас, что лет через триста мало кто вспомнит, кто правил во времена Менделеева и Эйнштейна, но этим повезло, неблагодарное и косное человечество удосужилось-таки заметить и оценить их, а сколько безымянных и непонятых, опередивших свою эпоху, кануло в лету, сотни, тысячи? Никто не знает ответа на этот вопрос. Как и нет ответа на то, по какому пути шли бы мы сейчас, не упеки мы в свое время в сумасшедший дом какого-нибудь Смита или Иванова.
Я не пророк и никоим образом не претендую на эту роль, я не знаю, что будет со мной завтра, а тем более с человечеством через сто лет и я не знаю, чьим именем потомки назовут наше время. Мышление мое стереотипно, определения типа эпоха Била Гейтса или Интернета меня вполне устраивает, как большинство обывателей, мне, человеку простому и практичному, трудно и боязно вырываться из скорлупы общепринятых шаблонов. Но если бы вы спросили меня, чьим именем я окрестил бы наше время, то я справедливости ради, не убоявшись насмешек, назвал бы имя никому не известного пока Соломона Копалкинда.
Судьба случайно свела меня с этим великим человеком и наше постоянное общение на протяжение последнего года, наши многочасовые беседы за кружкой старого доброго Невского и все эти его безумные идеи, подтвержденные, как ни странно, практическими результатами, убедили в конце концов меня в том, что если уж не весь двадцать первый век, то по меньшей мере современный этап в развитии археологии и более того, исторической науки в целом, будет впоследствии носить его имя. Как я уже говорил выше, встреча наша состоялась случайно, при обстоятельствах весьма необычных, что вобщем-то вполне обычно для такой личности, как Соломон Копалкинд.
Был август, и была ночь. Мне не сиделось дома и хотелось романтики. Позвонив знакомому милицейскому чину, я напросился прогуляться с нарядом милиции по ночному городу.
Вместе со мной нас было четверо. Мы шли по берегу реки, пустынному здесь, и в ночной тишине услышали у старой шведской крепости стук заступа и приглушенные бранные выкрики, доносящиеся как будто-бы из под земли. «Здесь орудуют черные археологи», – предположил я. Но сержант успокоил меня: «Да какие это черные археологи, те так не орут, это копи Соломона».
« Копи Соломона – переспросил я – Царя?»
« Да нет, обычного гражданина, Соломона Самуиловича. Он здесь часто роится по ночам, у него и разрешение есть. Хотите посмотреть?»
Я, конечно же, хотел. Продравшись через кусты, мы подошли к большой яме, огороженной веревкой. На ее дне, в мертвенном свете галогенового фонаря, сидел, скрючившись, человек. Человек этот по-собачьи рыл землю руками, бросая отвал в цинковое ведро. Рядом с ним лежал большой ржавый заступ. Заслышав шаги, он выпрямился и посветил на нас фонарем. Сержант в ответ посветил на него своим.
«А, Терещенко, это вы – сказал человек – опять вы мешаете мне работать».
У человека был нос картошкой на придурковатом конопатом лице и большие оттопыренные уши. Одет он был в грязную, когда-то белую футболку. С надписью «Ассирия для этрусков».
«Вы националист? – спросил я, глядя на лозунг на его животе.
«Нет, я космополит, – ответил он – но я за историческую справедливость».
С этого момента началась наша дружба. Потоптавшись у ямы, милицейский наряд ушел, я же остался с Соломоном.
«Вы ищете что-то конкретное? – спросил я – Или так, вообще?»
«Что-то конкретное – буркнул он – Я всегда ищу что-то конкретное».
«А что, если не секрет?» – не отставал я.
«Не секрет – ответил он – Я ищу початую бутылку самогона, оставленную здесь в 1637 году некой Кларой Сведенборг, местной ниенской шлюхой».
Я счел это ответ шуткой и промолчал, но через минуту-другую Соломон Самуилович поставил на край ямы большую стеклянную бутыль, объемом литра два, не меньше. Бутыль была наполовину заполнена.
«Вот, смотрите, наполовину пуста – прокомментировал Соломон Самуилович – Кстати, как вас зовут?».
Я представился.
«Ну, что ж, хорошо – сказал он, вынимая из кармана два пластмассовых стаканчика – Пить будете? Выдержка триста пятьдесят лет. Вы, наверное, такого еще не пили».
Он с громким чпоком, эхом разнесшимся в тишине над рекой, выдернул пробку и начал разливать.
«Послушайте, это же историческая вещь, нельзя же так просто взять и выпить» – пытался остановить его я, но он был невозмутим.
«Не переживайте, бутылку мы сдадим в музей, а самогон, он и есть самогон. Здесь в окрестностях такого добра еще литров двести, я поверял. Да вы пейте, пейте, не бойтесь, не отравитесь».
Он протянул мне стаканчик.
«Жаль закуски нет, консервов тогда еще не делали. Зато имеется хороший табак».
Он залпом опорожнил стаканчик, крякнул и достал из кармана курительную трубку, глиняную, явно историческую.
Последовав его примеру, я опорожнил свой стакан и у меня перехватило дыхание. Это был первач, градусов семидесяти.
«Что, забористый? – рассмеялся Соломон Самуилович. – Шведы уже тогда умели пробки делать. За триста пятьдесят лет не выдохся».
Я согласился. Соломон Самуилович вылез из ямы и уселся на ее край. Мы разговорились.
«То, что вы сейчас наблюдаете, это вершина айсберга – сказал он – результат многолетнего кропотливого труда. Снимаю сливки, можно сказать».
«Вы давно занимаетесь археологией?» – спросил я.
«Собственно археологией – скоро год» – ответил он,- но это практика, а до этого была теория, лет десять. Я ведь, вобщем-то, не археолог, я математик, прикладник..., программы и все такое».
«Как Фоменко?» – поинтересовался я.
Соломон Самуилович скривился. «Фоменко занимается домыслами, которые невозможно проверить. У меня же все доказуемо. Вы самогон пьете? – он кивнул на пузатую бутылку – Вот видите, все сходится. Нашел там, где и предполагалось. Я ведь прикладник, черная кость математики».
«А почему тогда археология?» – поинтересовался я.
«Изначально, случайный выбор, а потом увлекся, знаете, как это бывает жизни. Надо было на чем-то проверить свою теорию, а тут все под боком, рядом с домом».
«И что, эта ваша теория позволяет вот так вот запросто находить под землей бутылки, оставленные триста лет тому назад?»
Соломон Самуилович ухмыльнулся. «Ну почему вот так вот запросто? Да и не только бутылки. Бутылки, конечно, предпочтительней. Приятно, понимаете ли, осознавать, что вырыв двухметровую яму, тебя ожидает вознаграждение. Но здесь и помимо бутылок много чего интересного: утварь, трубки, золотые монеты, наконец».
Что, вы находите золото? – удивился я. Вы бы могли обогатиться с вашей теорией.
Соломон Самуилович покачал головой – Зачем, мне денег не надо. К тому же я законопослушный гражданин, все найденное несу в музей, зато мне не мешают копать и прощают выпитый самогон. Я ведь холостяк, женщины не живут с такими. Все, что мне нужно, у меня есть и без золота».
«И что, ваша волшебная метода никогда не ошибается?» – поинтересовался я.
«Послушайте, зачем этот максимализм, никогда, всегда, эти слова присущи женскому лексикону, не существует в мире никакого никогда и никакого всегда. Все имеет свое начало и свой конец, даже Вселенная дает сбой, что уж тут говорить о моем способе. Не далее, как неделю назад, вместо бутылки первача я выкопал наконечник новгородского копья, тринадцатый век, представляете? Ошибка в триста лет, но это еще куда ни шло, наконечник хотя бы забрал музей, а вот полгода назад, зимой, вырыв двухметровую яму, вы представляете себе, что значит вырыть двух метровую яму зимой, я нашел на ее дне детский ночной горшок, производства завода имени Карла Либкнехта, тридцать седьмого года выпуска. Как он туда попал, я не знаю, скорее всего во время войны попал в воронку от снаряда, тоже ошибка и тоже на триста лет. Вот вам и никогда».
Мы выпили еще, и я попросил у Соломона Самуиловича вкратце описать его теорию.
«Э, нет, дорогой друг, вкратце здесь не получится. – Заявил он - Знаете что, давайте заберем бутылку и пойдем куда-нибудь поближе к цивилизации, где можно раздобыть закуску. У вас деньги есть?
– я согласно кивнул.
Ну, вот и замечательно, купим какой-нибудь колбасы и посидим на скамейке. Вы случайно не математик?»
«Нет» – ответил я.
«Жаль, очень жаль – сказал он – но ничего, попытаюсь донести до вас мою идею в доступной форме».
Он спрыгнул в яму и, вытряхнув из ведра землю, вылез вместе с ним обратно. Закупорив бутыль, он положил ее в ведро, и мы пошли к метро. Там, сидя на скамейке в ночном сквере с колбасой в одной руке и стаканом старинного самогона в другой, я впервые услышал о теории исторических векторов.
«Понимаете – говорил Соломон – все в этом мире подчинено вероятностным законам, и физические явления, и исторические события, и психология человека. И так же, как мы не знаем положения электрона на атомарной орбите в конкретное мгновение времени, но знаем степень вероятности нахождения его в данной точке, так же с той или иной степенью достоверности, мы можем рассчитать историческое событие».
«Любое?» – спрашивал я.
«В принципе, да - отвечал Самуил – все дело в исходных данных. Чем их больше и чем они точнее, тем надежнее работает наша модель. В своем опыте я достиг вероятности в 90% и это позволяет мне находить девять бутылок из десяти. Причем, надо отметить, что еще не было случая, когда бы я не нашел вообще ничего, понимаете, тут все дело в правильно выбранной точке отсчета и в правильно заданном начальном направлении хода событий. А дальше все идет, как по маслу. Заложенные в модель данные, если, конечно, они достоверны и многочисленны, сами не позволят нашему вектору сколько-нибудь значительно отклониться в сторону».
«Выходит, таким образом, вы можете узнавать будущее?» – спросил я.
«Ну, вот, опять вы за свое. Я вам про Фому, а вы мне про Ерему. Не могу я узнавать будущее. Я могу узнать лишь вероятность в будущем того или иного события, а это, согласитесь, две большие разницы».
Я согласился.
«Предсказывать будущее - работа неблагодарная, – продолжал Соломон Самуилович – Во-первых, слишком мало исходных данных, ибо многие события еще попросту не произошли, и потом, мы не имеем возможности проверить правильность заданного нами направления. Работать с прошлым гораздо проще, пойдя неправильным путем, мы всегда имеем возможность вернуться назад и подправить направление нашего вектора. Например, король Карл умер, а в нашей модели он жив, что ж, не беда, возвращаемся назад и ищем ошибку и так до тех пор, покуда все известные исторические события от заданной нами точки до исследуемого периода полностью не совпадут. В принципе, то, что я вам рассказываю, это азы, вся сложность здесь в автоматизации этого процесса. Пять лет я ухлопал на создание работоспособной программы, еще пять лет я доводил ее до ума в процессе работы, но как видите, до сих пор она дает сбои».
«Послушайте, я не компьютерщик, - сказал я – но даже мне, при моих скудных познаниях в этой области понятно, что для расчета столь мелкого события, как потеря бутылки в конкретное время, в конкретной точке координат, требуется смоделировать исторический период с огромной степенью разрешения, если можно так сказать. Ведь такая модель должна разрастись до невероятных размеров, соизмеримых с реальностью. К тому же, для решения подобной задачи требуются колоссальные компьютерные мощности. У вас, что, Соломон Самуилович, дома стоит суперкомпьютер?»
«Молодец, соображаете, мыслите в правильном направлении – сказал одобрительно Соломон Самуилович – в свое время этот вопрос встал и передо мной, но я решил его, тут есть одна хитрость, нам ведь не обязательно моделировать всю вселенную, можно ведь, выражаясь вашим языком, максимально сузить поле зрения, оставаясь при этом в высоком разрешении. Я сократил исследуемый период до десяти лет, а площадь поиска до одного квадратного километра, и задача стала решаемой. К тому же, скажу вам по секрету, мой домашний компьютер сам ничего не рассчитывает».
«Это как?» – удивился я.
Соломон Самуилович налил еще и подмигнул. «Знаете, это, конечно же, не порядочно с моей стороны, но небольшой вирус, запущенный в Интернет и вашу задачу, разбитую на части решают тысячи компьютеров, сами того не ведая, вы же только управляете процессом и получаете конечный результат. Вот хотя бы в виде этой бутылки».
Он засмеялся. Затем, замолчав на некоторое время, смотрел куда-то в темноту.
«А знаете, как все началось? - спросил он вдруг. Лет пятнадцать назад, с Гумилева».
«С поэта?» – спросил я.
Он снова засмеялся.
«Нет, с историка, с младшего. Мне тогда впервые попали в руки его книжки. Когда я их прочел, я понял, что этот человек нащупал нечто такое, что раньше не доходило до других. Интуитивно, неосознанно. Его, что называется, осенило. Он был гуманитарием до мозга костей, хотя и мыслил в правильном направлении. Отсюда и вся эта терминология: пассионарность, некая суммарная психическая энергия, ну и прочие нововведения. Но все-таки, как ни крути, это уже была попытка построить вектор. Есть сила, есть направление. Есть череда исторических событий, нанизанных, как мясо в шаверме, на эту стрелку. Ошибка была в том, что он все пытался свести к своей пассионарности. Он выдумал некую силу, несуществующую в природе и превратил ее в константу, получилось нечто вроде силы тяжести. Она может быть больше, может быть меньше в абсолютных величинах, но природа ее остается неизменной. И потом, при помощи этой выдуманной универсальной силы, он пытался объяснить всю историю древнего мира. Однако, весь фокус в том, что не существует никакой универсальной пассионарности. Эта пассионарность, если уж называть ее так, по сути своей производная от множества разнообразных факторов. У шведов она одна, у монгол она совсем другая. Это был ложный путь. Если бы я пошел по нему, то вряд ли бы сейчас пил с вами самогон. Я веду свои поиски на одном квадратном километре, тридцать три на тридцать три метра, практически точка на плоскости. И для того, чтобы свободно находить здесь предметы, я года три подбирал, проверял и вколачивал в компьютер исходные данные. За это время, без всякой программы можно было перелопатить весь этот участок. Представляете, какова была бы вероятность находки, пытайся я, как Гумилев, охватить в своих исследованиях всю территорию Древнего Мира».
Мы выпили еще, и я спросил:
«А это имя, Клара Сведенборг, оно реально, или это была ваша шутка?»
«Не знаю, насколько реально – ответил он, - но это и не шутка. Она могла быть и Мартой, она могла быть вообще мужчиной, это мы теперь никогда не узнаем, но максимальная вероятность по моим расчетам, выпадает Клару Сведенборг».
И мы выпили за Клару Сведенборг. Пусть земля будет ей пухом. Хороший у нее был самогон. И чем больше хмелел Соломон Самуилович, тем все более запутанными становились его речи. Он все более и более углублялся в дебри математики, пытаясь донести до меня основные принципы работы его модели. Так, что под конец я понимал из сказанного только предлоги и союзы. Наутро, обменявшись телефонами, мы расстались закадычными друзьями. С этого времени и в течение всего последующего года наши встречи с ним стали регулярными. Мы созванивались и встречались в небольшом кабачке у метро, где за кружкой пива вели многочасовые, заумные беседы. Иногда он приглашал меня на раскопки, которые вел, как правило, по ночам, и если попадалась бутылка, то мы шли на знакомую скамейку у метро. Мы сблизились и через полгода, осмелев, я предложил ему провести новый эксперимент.
«Самуил, ваша модель универсальна – сказал я - археология это всего лишь одно из возможных ее приложений, согласитесь, что копаться можно не только в земле, можно копаться и в человеке. В конце концов, и у человека есть история».
«Иж вы, куда хватили – засмеялся он – надеюсь, вы не сотрудник налоговых органов».
«Бросьте, я серьезно – ответил я – представьте себе, что у некого человека в молодости был неиспользованный шанс, неужели вам неинтересно посмотреть, что бы с ним стало, используй он его?»
«История не терпит сослагательных наклонений, – ответил он – но идея забавная. Кого вы предполагаете на роль подопытного кролика? Ведь для получения удовлетворительного результата в компьютер придется вколотить всю подноготную».
«Могу предложить себя, – ответил я – правда, у меня такое ощущение, что все свои шансы я использовал. Скажите, Соломон, а у вас не было в молодости неиспользованных шансов?»
Он задумался.
«Знаете, я неплохо рисовал, но в восьмом классе меня выперли из художественной школы за поведение, в детстве я ведь был хулиганом».
«Отлично – ухватился я за это – Мы исключим из исходных данных факт исключения и посмотрим, что будет с вами в дальнейшем».
«Простите, но я еще не соглашался».
«Так, соглашайтесь же, ваша подноготная меня не интересует. В конце концов, весь компромат вы вколотите в компьютер сами».
Он задумался.
«Дайте мне поразмыслить пару дней. И я вам отвечу» – сказал он.
Соломон размышлял неделю. Я же не торопил его. В конце концов, он позвонил сам и сказал, что согласен.
С этого момента работа закипела. В шесть рук, нам помогала моя дочь, мы вколачивали в компьютер данные. Размер ботинок, цвет шнурков, любимая каша, все детские болезни, включая понос, имя домашней собаки, прочитанные книги, хронологию событий и так далее до бесконечности. Каждый день Соломон вспоминал что-то новое. Три месяца с утра до ночи мы занимались только этим, и когда вспоминать было больше нечего, Соломон запустил программу на обсчет. Недели две машина, вернее тысяча неизвестных нам машин, обсчитывала данные, и вот, наконец, он позвонил мне и сказал, что результат готов. Он был весел и пьян, его голос смеялся.
«Знаете, живописец из меня не получился – хихикал он. Не поверите, я теперь скульптор. Гальванопластика, малые формы. Отличные работы у меня, я вам скажу. Я тут все перекатал на диск. Нам надо встретиться».
Мы встретились в кабачке, Соломона разбирал смех.
«Знаете, почему я занимаюсь скульптурой, а не живописью – вопрошал он. Потому что я слепой. Я ослеп в тридцать три года».
«И отчего?» – спросил я.
«Банальная история – я выпил фальшивый самогон».
«И сколько вы прожили?» – поинтересовался я.
«О, прожил я долго, восемьдесят лет. А скончался по-глупому. Я выпил вайт-спирит вместо водки. От судьбы не уйдешь. Но самое забавное во всей этой истории, знаете что? Мы с вами все-таки встретились. И даже подружились. И теперь у меня творческий псевдоним. Знаете какой? Он хихикал. Донченко, да, Денис Донченко. Извините, но я позаимствовал ваше имя. Но вы не расстраивайтесь, работы хорошие, вам понравятся. Они все с аннотациями, ерунда, конечно, но интересно. Вот, держите диск, посмотрите, почитайте».
Вернувшись домой, я просмотрел диск, работы действительно были интересные и я пожалел, что Соломон действительно не стал художником. Пусть даже слепым. Я позвонил ему и спросил, не знает ли он, что стало с работами в дальнейшем.
«Некоторое время они висели в музее – отвечал он. В том самом, куда я сдавал свои археологические находки. Видите, я, судя по всему, привязан к этому месту. А что с ними стало потом, после моей кончины, я не знаю».
«Так давайте, посмотрим – предложил я - скажем через тысячу лет».
«Боюсь, что все это будет не слишком достоверно – ответил он. Ну, да черт с вами, я сегодня добрый. Ждите результата через недельку».
Спустя неделю мы снова встретились.
«Вы будете смеяться – говорил Соломон – но после моей смерти работы оказались в Жмеринском музее естественной истории».
«В Жмеринском музее естественной истории? – переспросил я. – А разве такой есть?»
«В том мире, где меня не выперли из художественной школы, есть» – ответил он.
«А потом?»
«А потом была война, британско-украинская, и музей разрушили, и лет шестьсот работы пребывали под землей. Сверху было поле, коровы-мутанты, банановые плантации, война ведь была ядерная и климат потеплел, а потом их откопали и снова поместили в музей, в Британский».
«Тот, что в Лондоне?» – спросил я.
«Нет, в тот, что в Киеве – ответил он. В той войне победила Украина и музей аннексировали. Вот, держите диск, здесь все записано. Они мало изменились за тысячу лет. Разве что теперь к каждой из них привязана бирка».
Он поднялся из-за стола и протянул мне руку.
«Наверное, в ближайшее время мы с вами не увидимся».
«Вы будете работать?» – спросил я.
«Нет, я уезжаю – ответил он – подаюсь в теплые края».
«И куда же?»
«Думаю, что на историческую родину».
«С вашей –то физиономией?»– я ухмыльнулся.
«Дело, друг мой, не в физиономии, а в совсем другой части тела – ответил он. Там тоже есть, где заниматься археологией. А может быть, начну рисовать, а может быть, вообще уеду в Австралию собирать апельсины. Я вам позвоню или напишу письмо».
Но он не позвонил и не написал письма. Полгода я ждал вестей от него. И когда стало ясно, что скорее всего он больше не объявится, непреодолимое желание хоть как-то увековечить память этого великого человека, охватила меня. Вместе с дочерью в 3D-принтере мы сделали объемные изображения его работ, а затем сотрудники Новосибирского института меди и сплавов любезно перевели нам эти изображения в металл. Мы привязали к ним бирки, и все получилось точно так, как на диске. Оставалось найти место для экспозиции. К счастью, музей крепости Ниеншанц, для которого Соломон столько сделал, с радостью согласился выставить их у себя. Не знаю, как он отнесся бы ко всему этому. Но смею предположить, что с одобрением. Но это не важно. Главное, что имя Соломона Копалкинда, художника, не ставшего художником волею судьбы, теперь не будет забыто.
С уважением, профессор Донченко.